Я не понял – чего вздыхать-то?
– Ну как – «чего»? Я же потом проснулась. И оказалась ни на кого не похожа...
Я всё равно не понял. И грустного ничего не усмотрел. Наоборот, мне это показалось смешным.
Ну, мне было 15 лет – и я не считал всяких Венер – эталонами женской красоты.
Далее – я был уверен, что мои отношения с соседкой по парте, Люськой, описываются словами «крепкая дружба» и «взаимовыгодное сотрудничество». Правда, значительная часть этого сотрудничества попадала в категорию «отъявленное хулиганство» – но это уже детали. Главное, я считал что наши отношения с Люськой это дружба и сотрудничество, и никакой лирической чепухи и девчачьих финтифлюшек – там нет. Да, довольно скоро выяснилось, что всё не совсем так – это верно. Но тогда, в том августе, я этого ещё не знал.
Тогда – мы с Люськой догуливали последние дни каникул перед девятым классом у нас на даче, и по утрам до завтрака бегали маленький кросс до речки и обратно. Вот там на речке и произошёл этот разговор...
– Отсмеялся? – спросила Люська, – Вставай, побежали обратно. Я голодная.
А за завтраком мама спросила Люську, что-то она грустная – уж не заболела ли?
Люська рассказала про свой сон, и про речку, и что она надеялась хоть на какое-то сочувствие с моей стороны...
Мама внимательно посмотрела на меня и спросила: "И что этот обормот схохмил?"
– Ничего он не схохмил, – сказала Люська, вздохнула и добавила, – но он так ржал...
Мама посоветовала Люське – во-первых, не обращать внимания на ржание всяких идиотов, а во-вторых – подождать до вечера. И вот вечером она Люське покажет – на кого Люська на самом деле похожа.
Тут надо сказать, что наш дачный посёлок был довольно специфический:
Примерно половина – это были дачи сталинских соколов (от генерал-майора и выше) или их вдов.
А другая половина – тоже когда-то были дачи сталинских соколов, но впоследствии проданные вдовами – представителям театрально-ходожественной богемы. Богема была совершенно не-сталинская, и соседство получалось местами забавное, особенно со вдовами. Соколы – уцелевшие – были довольно тихие. Но это тема для отдельной повести.
Среди другой половины – там жила директор костюмерного цеха (ДКЦ) одного московского театра (то ли Лен-Кома, то ли Красной Армии). У мамы с ней были прекрасные отношения. Прекрасные отношения формировались так: весной – мама доставала для ДКЦ семена и рассаду каких-нибудь особенных цветов (мамина подруга по институту работала дизайнером а Центральном Ботаническом Саду). Формирование продолжалось летом – мама отряжала меня полоть-поливать бесчисленные цветочные клумбы у ДКЦ. Зато зимой – прекрасные отношения оборачивались для нас билетами на такие спектакли-концерты, которые в театральные кассы не попадали.
Кстати, насчёт соседства – с двух сторон у ДКЦ соседями были генеральские вдовы, и наблюдать их было временами действительно забавно. Они в принципе не могли понять – как это можно огромный участок (18 соток) – весь – засадить цветами?? И не посадить ни единой грядки лука, морковки, укропа? – для них это было непостижимо. Удержать эту непостижимость в себе – тоже не получалось.
Да, так вот – именно к ДКЦ мама и пошла в тот день в гости. Вернулась она с небольшим свёртком. А ближе к вечеру, когда в большой комнате организовалось правильное освещение (солнце не через листву, а напрямую, без зелёных бликов, через западное окно) – вот тогда мама выгнала «всех мужиков – в сад», усадила Люську к подоконнику и достала свёрток.
Первым делом – светлым гримёрным тоном она закрыла загар. Поскольку к концу лета Люська загорела изрядно, почти как негритёнок. Затем мама занялась люськиным облезлым носом. Его она закрывала тем же тоном – но одного слоя было мало.
– Люся, не дергайся! ... Я знаю, что больно – терпи, не маленькая! ... Люся, ты уже взрослая девушка – учись сама следить за своими плечиками и носиком. Горелое и облезлое – мужчинам не нравится.
Закончив с носом («Ну хоть немного поприличнее стало...»), мама кроющей пудрой высветлила Люськины брови. Потом из кучи заколок и двух шелковых платков от ДКЦ мама соорудила специфический головной убор – синенький с золотистым хвостиком.
И наконец она сделала «жемчужную серёжку» – из перламутровой брошки и старой клипсы.
– Так, Люся, не капризничай и не пищи... Вот и не люби серёжки – сколько хочешь. Тебя никто не заставляет их любить. Но сейчас – пять минут – потерпишь. Потом снимешь. Только не бросай где попало – эту брошку мне подарила Кира Владимировна К. Не слыхала про такую? Ну, поищи у Блока – лирические стихи, посвящённые «К.» В одном стихотворении даже эта брошка упомянута... Эй, а ну-ка, дай сюда! Надо же – сразу заинтересовалась. Разбудила-таки я девичье любопытство...
Мама прицепила сережку обратно Люське на ухо со словами: «Вот так – и больше не трогай! Все разглядывания-расспрашивания – потом».
Ещё довольно сложным делом оказалось научить Люську правильному повороту головы и правильному взгляду. Но в конце концов это тоже получилось, и нас позвали смотреть на результат.
Я сказал – "Ну и чо такого? Беленькая фифочка с хвостиком. И глазками..."
Ещё раз – мне было 15 лет, и с творчеством Яна Вермеера я был знаком ... скажем так – поверхностно. И потом – в 15 лет ещё можно быть идиотом. То есть – да, пора бы уже перестать. Но если ещё не получилось – то можно.
А вот папа – он ахнул и сказал:
– Поразительное сходство! Ирочка, как ты точно разглядела! И ведь знаешь – у меня возникало несколько раз впечатление, что да – Люсенька похожа на чей-то классический портрет. И не просто классический – а известный, хрестоматийный. Но вот никак не получалось уловить, что именно – барокко? ренессанс? Гейнсборо? Хальс?
А это, оказывается, Вермеер!
Осенью, уже в Москве, из Люськи ещё раз сделали портрет работы Вермеера – специально для небольшой (но богемной) аудитории. Это была вечеринка на начало театрального сезона. Там собралась актёрская молодёжь из Современника, Сатиры и архитектурная публика. «Люська с Жемчужной Серёжкой» стала гвоздём программы и имела оглушительный успех. В прямом смысле – соседи потом интересовались – что случилось? Вроде футбола по телевизору не было. А специально взятый из библиотеки МАрхИ альбом издательства Абрамс «Шедевры Фламандской Живописи» так выхватывали друг у друга, что надорвали форзац. Мы с папой потом в четыре руки заклеивали – и получилось незаметно.
Был там и один знаменитый актёр (ОЗА), который ещё не был знаменитым режиссёром. Но уже начинал в этом качестве.
Так вот – этот ОЗА тогда дождался, когда народ разойдётся, попросил чашечку чая – и стал уговаривать маму ... сменить профессию.
– Ну право же, Ирочка – что вы забыли в этом своём ЦНИЭПе? Идите ко мне в студию – художником! Выставок в ЦДХ не обещаю, но если повезёт, то уже через год-другой о вас будет говорить вся театральная Москва!
Мама изумлённо объясняла – что она не художник. Да, в Институте у неё была пятёрка по академическому рисунку, и по истории искусств – тоже, но художник – это совсем другое. Помимо талантов и знаний – нужны вполне ремесленные умения и навыки! Она уж и акварельные отмывки делать разучилась. А главное – сходство Люсеньки с моделью Вермеера она заметила совершенно случайно ...
Тут влез я с заявлением, что мама не разучилась делать отмывки акварелью, и Люська это тут же подтвердила (летом мама устроила для нас с Люськой небольшой курс акварельной техники). А папа сказал, что случайности тут нет, а это прямое следствие – сочетания профессиональной зрительной памяти с хорошей художественной эрудицией. А мама стала возражать, но ОЗА слегка поднял ладонь – и все замолчали.
Тут надо отметить, что ОЗА в те времена был не только знаменитым актёром, но актёром, прекрасно сыгравшим двух королей. И этот королевский жест – остановить собеседника слегка поднятой ладонью – получался у него легко – и убедительно.
– Ирочка, – сказал ОЗА после небольшой паузы, – в личике этой отличницы-комсомолки вы разглядели...
– Я не отличница! – выпалила Люська.
ОЗА взглянул на Люську и легко (по-королевски) согласился – Хорошо, – и продолжил:
– Итак, Ирочка, в этой комсомолке-двоечнице вы разглядели – бессмертные черты музы – великого Иоганна ван дер Мера – и успешно показали их нам. То есть, тем, которые сами – без вас – увидеть не могут.
Именно это мне и нужно!
Мне нужен – ваш талант увидеть и ваше умение показать. Что же касается этих... отмывок, правильно? – я не уверен, что они нам понадабятся. Зато я совершенно уверен, что если они понадобятся, то технических помошников я вам найду.
Знаете что – вы подумайте, я вас не тороплю.
А пока – давайте попробуем конкретный небольшой проект.
Сейчас надвигается Пушкинский Юбилей. И есть надежда – под этот юбилей сделать на экране новое прочтение Пушкинского Наследия. У меня есть идея, и некоторые заготовки – по «Метели». Есть даже наброски диалогов, и есть те, кто хочет дальше над ними работать.
Но – нужна главная героиня, Марья Гавриловна.
Которая по Пушкину – стройная, бледная, семнадцатилетняя девица, и сверх того – богатая невеста. В моём прочтении – она ещё умная, изящная и с характером. Это – то, что мне нужно.
Теперь – что у меня есть. А есть – молодая актриса N...
Тут ОЗА хотел, по-видимому, сделать паузу. Но правильной театральной паузы не получилось, потому что Люська сказала «Ой...», папа сказал «Но ведь она...», а мама сказала «Илюша, здесь дети».
ОЗА улыбнулся и сказал – Я так понимаю, что фильм «Ф» с N вы уже смотрели?
– Да, – сказал папа, – и ваш спектакль «С» тоже смотрели.
– А сплетню про N от ГВ – слышали?
– Да, – сказала мама, – и от ТД тоже слышали.
– О, уже и у ТД есть сплетня про нашу N! – сказал ОЗА, – значит, вы знаете про неё больше чем я.
– Не думаю, – улыбнулась мама, – но я всё же не понимаю, почему же не взять на Марью Гавриловну, например...
– Подождите, Ирочка, – остановил маму ОЗА, – я знаю, кого вы имели в виду. Но не надо имён. Здесь дети.
ОЗА повернулся к нам с Люськой и улыбнулся. Но уже к концу фразы улыбка погасла, а дальше ОЗА говорил серьёзно и даже строго, –
– Дети, то, что вы сейчас наблюдаете и слушаете, называется «обсуждение творческих планов». Это деликатные материи, о них не надо – трепаться. Особенно про имена, и те, что вы слышали, и те, что угадали. Тут надо – держать язычки за зубами. И никаких имён. Обещайте!
Мы пообещали, и ОЗА повернулся к маме.
– Теперь, давайте я попробую объяснить – про выбор актрисы – «в общем» и «по контрасту».
Сначала «в общем» – наша с вами любимая Катерина Сергеевна – она может в свои 35 лет – танцевать четырнадцатилетнюю Джульету. Да – может, потому что, помимо собственного таланта, у неё есть гениальная музыка Прокофьева, всеми признанная условность выразительных средств в балете, и сверх того – у неё есть оркестровая яма Большого Театра – между партером и сценой.
С другой стороны («по контрасту») – у меня – нет ни Прокофьева, ни оркестровой ямы. Вместо этого у меня есть крупные планы телеспектакля и мои собственные понятия – о правилах сценической достоверности. И всё это вместе мне говорит, что в 38 лет играть семнадцатилетнюю барышню – уже поздно.
Что касается N – да, ей придётся выступать в совершенно новом для неё амплуа. Ей понадобятся умения и навыки, которых у неё ещё нет. И ей – и мне – будет очень трудно. Но я готов попробовать (она, кстати – тоже).
Однако, если она будет играть –
- Пушкинскую Марью Гавриловну
- с лицом кассирши Маши
- из провинциальной Галантереи,
- попавшей по счастливой случайности
- к столичному парикмахеру
– у нас ничего не получится – почти наверняка.
А вот если вы, Ирочка, сумеете разглядеть – в лице галантерейной Маши – черты пушкинской барышни – тонкой, изящной и харáктерной – и нам их покажете – вы очень поможете. Ну, не то чтоб уж совсем «дело в шляпе», но пол-дела будет сделано.
Мама задумчиво смотрела в окно на ночные фонари. Папа смотрел на маму, потом вдруг спросил:
– Лопухина?
– Не думаю, – сказала мама. И добавила, – нет, не годится.
– Может, Нарышкина? – предложил папа.
– А вот – да, – сказала мама, – под Нарышкину N загримировать можно... Только сойдёт ли Нарышкина за «пушкинскую барышню»?
– Действительно, зачем Боровиковский? – сказал папа, – а если Гейнсборо, «Портрет дочери»?
– Нет, Илюш, так гадать можно до бесконечности. Начинать тут надо наоборот – с самой N. Надо пойти и посмотреть на неё повнимательнее. На сцене. А листать альбомы репродукций – потом.
– Вот! – воскликнул ОЗА, – Правильно! Ребята, давайте я вам дам контрамарку, и вы посмотрите – повнимательнее. У нас скоро будет прогон нового спектакля, там у N роль небольшая, но интересная.
ОЗА достал записную книжку, полистал и сказал – О, прошу прощения... Совсем забыл – прогон-то будет в конце октября, сейчас у Игоря съёмки... Так что сейчас N можно увидеть только в спектакле «С»...
– Ну и прекрасно, – сказал папа, – мне спектакль очень понравился, я бы второй раз сходил с удовольствием.
– Да, – сказала мама, – и я тоже. Только надо подумать, где садиться. Илюш, ты зарисовки делать будешь?
– Подождите, Ирочка, – сказал ОЗА, – если вы можете в этот четверг, то в четверг аншлага не будет. Садитесь где хотите. Выписывать пропуск?
– Да! – сказали папа и мама.
– А... – сказала Люська, – я... этот спектакль не видела... Ну, если аншлага не будет... Может, можно контрамарку и мне?.. То есть, нам с Мишей...
– Можно, – сказал ОЗА и выписал ещё пропуск.
– Спасибо, – сказала Люська. Она помолчала и спросила, – а этот спектакль – смешной?
– Да, – сказал папа.
– Местами – очень, – сказала мама.
– О, – сказал ОЗА, – летом Игорь придумал пару новых реприз – для меня, во второй акт – народ хохочет!
Люська посмотрела на меня, подумала и сказала решительно:
– Будешь ржать как лошадь – отсяду!
