...их эшелон разбомбили на станции Туринщина, под Смоленском, в ночь на девятое июля. Бомба попала прямо в её вагон, и там все погибли. А Танюша осталась жива, потому что дежурила в вагоне у малышей – Вера Васильевна попросила её подменить. Устала очень, выспаться хотела.
Два дня Танюша вместе с другими уцелевшими расчищала пути от обломков и трупов и копала – копала, копала могилы. Военные помочь не могли – все тушили нефтяные склады на другом берегу Днепра. Рядом с Таней копал могилы сумасшедший старик, он всё бормотал одно и то же, снова и снова – про всадника на белом коне и воинов Абадонны, про саранчу с неба и аггелов с птичьими головами. Танюше было 15 лет, она была советской сиротой из советского детдома, и потому Откровений Иоанна никогда не читала. И ничего не понимала из слов седого сумасшедшего, и некому было объяснить ей про Абадонну.
Ни дед, ни сама тётя Таня никогда мне этого не рассказывали – детям такое слышать не полагалось. Но в старом доме на Шаболовке была замечательная вещь – холодильник ЗиС – он был огромен. Он был настолько большой, что бабушка Нюра наотрез отказалась ставить его на кухню – «Всю жизнь без такой бандуры жила – и дальше обойдусь. Ставьте куда хотите, а у меня на кухне должно быть просторно!» И холодильник поставили в тупичок коридора, напротив двери на кухню. Между стеной и холодильником остался просвет сантиметров 40, и сзади было полно места, там стояли старые чемоданы, туда же на лето убирали лыжи и санки. И если всё это правильно организовать – там хватало места и для меня. Лампочка в коридоре обычно не горела (или сама, или с моей помощью), и за холодильником было совсем темно. Мне же оттуда всё было видно и слышно, наблюдательный пункт был идеальный. И главное, всех делов-то – крикнуть из прихожей «Ба, я гулять, во двор!», хлопнуть дверью и на цыпочках – за холодильник.
... На третью ночь Танюша и двое мальчишек из десятого класса пробрались на разъезд. Там под откосом, в глубоком овраге, заросшем крапивой и бузиной, валялись ящики с оружием из разбитых вагонов. Танюша была в интернате чемпионом по стрельбе, у неё даже был значок «Юный Ворошиловский Стрелок», и мальчишки позвали её как специалиста. Потому что там разные винтовки были, а они не знали, какие лучше. Вообще-то, Танюша ничего кроме мелкашки в руках не держала, но плакаты из тира запомнила, и к утру они выбрались с разъезда с тремя винтовками СВТ и патронной цинкой-четырёхсоткой. Ещё они отыскали брошюру – Стрелковое Наставление по СВТ. Потому так долго и провозились, – все колени ободрали и крапивой пообжигались по уши. Но Таня твёрдо сказала, что только листовки из винтовочного ящика – это мало. Оружие надо знать хорошо.
Следующий день они провели в заброшенной церкви с провалившейся крышей – учились разбирать, собирать и чистить СВТ. Но пострелять мальчишкам Танюша не разрешила – слишком близко от станции. Танюша была пионервожатой и помощницей у Веры Васильевны, и все интернатские её слушались, даже десятиклассники. Ну и потом – значок-то был у неё, а не у них. Сама она винтовку разобрала только пару раз – другие дела были. Мальчишки – черти детдомовские – за эти дни много всего насобирали по откосам и оврагам, а может и по вагонам – натырили. Обмундирование, сухари, консервы, фляги, подсумки... Всё это надо было проверить – не посечено ли осколками, подогнать ремешки, пряжки, а главное – ушить штаны и гимнастёрки. Детдомовские черти – худые черти. Худые, но хитрые – даже сандалеты свои все трое смогли сменить на новенькие кожаные ботинки. Им не надо было объяснять, что крепкая обувь по ноге – это самое главное. Под вечер они закончили все дела и уложили вещмешки. Потом отнесли ромашек и васильков на могилы ребят и Веры Васильевны и ушли на запад, в сторону Орши. Полностью экипированные, с тремя самозарядными винтовками Токарева и четырьмя сотнями патронов. Убивать немцев.
Всем хорош был закуток в коридоре за холодильником, вот только дослушать до конца обычно не получалось. Потому что, когда бабушка открывала окно в гостиной и кричала во двор «Мишка, домой!» – тут надо было сразу же бежать в прихожую и, придерживая пальцем язычок замка, тихонько затворить за собой дверь, на цыпочках ссыпаться по лестнице, хлопнуть дверью парадного – и бегом обратно, уже с топотом и подпрыгиваньем к кнопке звонка – «Ба, звала? А попить можно?»
Иначе потом, после «Ваня, сходи поищи Мишку, я уже волнуюсь» – начиналось всякое ворчание, хождение по коридору, и выбраться из-за холодильника незамеченным было непросто.
... Они шли на запад и не знали, что ещё десятого числа танки Гудериана форсировали Днепр севернее Могилёва, и что сполохи на юге – это не бомбёжки, а бои за Монастырщину и Романовское. Они уже были в прифронтовой полосе, где по уставу Люфтваффе – истребители вели свободную охоту. Ну, конечно, если в воздухе не было противника. Но в середине июля в небе над Смоленском советские истребители больше не появлялись...
... Мессершмитты расстреляли их на следующий день, вскоре после полудня. Танюша первая услышала – знакомый уже звук – и первая бросилась к кустам, а мальчишки замешкались... И пришлось ей копать могилу – новенькой саперной лопаткой – ещё раз. Для Саши и Костика. Они учились в другом классе, и фамилий их Танюша не знала. А спросить – постеснялась...
* * *
... Из санитарного поезда Танюша попала на курсы военных телеграфистов. Просилась в школу снайперов, но военком только глянул на худую пигалицу и головой покачал. И значок Ворошиловского Стрелка не помог. На курсах Танюша тоже была первая на всех стрельбах, рапорты писала. Но всё равно, в снайперскую школу её не перевели, и уже через полгода тащила она тяжеленную телефонную катушку сквозь январскую позёмку по мерзлому полю где-то под Осколом, с деревянным коробом УНАИ за плечами, а по ногам колотила прикладом – та самая, трехлинейная, девяносто-первого-дробь-тридцатого. Но стрелять из неё Тане не пришлось – полковая рота связи тянет линию только до батальонов. А от батальонного КП до переднего края трехлинейкой не достать. Да чего там – достать, за те полтора месяца Танюша ни одного немца даже и не видела...
А вот немцы её видели. Был у них такой самолёт – Фокке-Вульф 189 – фронтовой разведчик, «Рама». Висели эти рамы часами над передним краем, никаких истребителей не боялись, и разглядывали прифронтовую полосу в свои двадцатикратные бинокуляры очень внимательно. Подразделения связи и управления были у них в списке целей – первым номером. И как только видели они телефонную катушку – тут же вызывали истребителей или артобстрел. Да и на самой «раме» – пулемёт был с оптическим прицелом. А в том году, сорок втором, в феврале много было ясных, солнечных дней.
... Так что и там, под Осколом, Танюше приходилось копать могилы, и тоже со стариком – Миколой, гончаром-горшёчником из села Опошня под Полтавой. Он, правда, молитв не читал, работал молча. Только иногда ворчал Тане: «піди, донька, відпочинь». И долбить пешнёй мерзлую землю не давал, не для женских рук работа. А руки беречь надо – «Рукі це найголовніше. Що для майстра, що для жінки». Рукавички Танюше сладил из шинельного сукна. Никогда раньше у Танюши не было таких рукавичек – тёплых и удобных. Да и донькой никто её не называл, родителей своих она не помнила...
Да, но пешню Микола не давал, ворчал – что когда ему, Миколе, могилу долбить будешь – вот тогда и намахаешься. Только хоронить Миколу Танюше не пришлось. Потому что та бомба, что Миколу убила – она же и её приложила о бревенчатый укос траншеи. Крепко приложила, и Таня очнулась только на другой день, уже в санроте. А Миколу хоронил кто-то другой – на берегу речки Рогозец, к северо-западу от Старого Оскола.
* * *
... В вагоне санитарного поезда пахло свежей сосновой стружкой, прелой соломой и навозом. И эти запахи – такие привычные и домашние – успокаивали, и казалось, что теперь всё страшное уже позади. Казалось, что вот так едешь, едешь, и приедешь – домой. А там – всё как раньше. И все живы...
Вот только вагон трясло на стыках, колёса грохотали, и керосинка под потолком качалась и мигала. Колёсный грохот смешивался с гулом в ушах, а пляшущие тени на вагонных стенах кружили и без того плывущую голову. Но хуже всего была мигающая лампа – каждый раз, когда огонёк с фитиля исчезал – казалось, что всё. Эта тьма уже навсегда. И потому страшно было закрыть глаза...
Я хорошо помню закуток за холодильником, во всех деталях. Эту стену с шершавой штукатуркой покрашенной серой краской. И присохшие ворсинки малярной кисти, которые я отколупывал ногтём. И картинки, которые проступали поверх этой серой стены – ярче, чем на киноэкране: грубо сколоченные нары из соснового горбыля, солома поверх досок, грязные бинты с бурыми пятнами – и керосиновая лампа, чадящая и мигающая в дальнем углу.
Но чья это картинка – не помню. Кто же именно из них тогда рассказывал про мигающую лампу – не могу вспомнить. Может, Танюша, а может и Викеша. Или ещё кто-то...
У них ведь у всех были такие теплушки – и у деда Володи, у деда Ивана, у Лешки, и у Викеши, и у Танюши тоже. И голова у всех гудела и кружилась – у кого от контузии, у кого от потери крови. А керосиновые лампы – если нагар вовремя не вычистить – мигали и коптили непременно...
Так что вот – только картинка.
А чья картинка – не помню.
И спросить теперь – некого.
В госпитале Танюша пролежала всю весну – к сломанным ребрам и контузии добавилось ещё воспаление лёгких. Ну, вообще-то, не очень она там лежала. Как температуру сбили, так и записали её в ходячие. Да и то сказать – руки-ноги целы, таких в её палате трое было, из шестнадцати. Так что лежание её было на ногах – в палате прибирала, полы в операционных мыла и носила бесконечные ведёрные стерилизаторы из процедурной в бучильню и обратно. Хотя иногда приходилось кряхтеть от боли в боку.
Но хуже всего были дежурства в перевязочной.
Да, всем хорош был закуток в коридоре за холодильником, вот только если чего не понял – всё. Не понял – значит, не понял. И не переспросить.
Почему дежурства в перевязочной были хуже всего – я не понимал.
И долго ещё не понимал. А потом как-то случайно услышал обрывок разговора на даче:
«Танюша – она ведь из тех, для кого чужая боль острее своей...»
Кажется, бабушка Нюра это сказала.
А может, и мама – не помню уже.
Очень много времени прошло.
И спросить теперь некого.
... там Танюша познакомилась с лейтенантом Ковалём. То есть, она с ним не знакомилась. Да и он тоже, он просто подхватил стерилизатор за вторую ручку и сказал: «Вы разрешите, я помогу? Наверное, так будет легче». Так действительно оказалось легче, вдвоём они быстро перетаскали всё, и осталось время посидеть на лавочке и поболтать. Правда, Танюша не особенно болтала – она вдруг поняла, что этот бурый больничный халат просто безобразный, и за всю её детдомовскую жизнь ничего хуже у неё не было. И отвечала она невпопад, и наверняка выглядела полной дурой. В общем, когда прибежал боец – «Товарищ лейтенант, машина пришла!» – Танюша вздохнула с облегчением. А лейтенант Коваль сказал «Извините, служба», попрощался и пошёл за бойцом. Тут только Танюша заметила, что на левой руке у лейтенанта – ортопедическая перчатка, и рука до конца не разгибается (пока разговаривали – она всё халат на коленях рассматривала). Но лейтенант, прощаясь, сказал: «Надеюсь, ещё увидимся!», и вечером Танюша выпросила у нянечки ниток (иголка у неё своя сохранилась) и села с халатом разбираться. Подол поправила, локти заштопала и даже придумала, как выточки на спине сделать, чтоб все прорехи в них убрать.
Светлой памяти Вера Васильевна – она учила своих беспризорников не только арифметике и словесности.
... принёс ей гостинец, плитку шоколада. «Это трофейный, бельгийский» – сказал лейтенант. Вообще-то, Танюша до того и про Бельгию не слыхала, и про шоколад – тоже. Да и в тот раз – только попробовала, потому что разделила плитку на всю палату. Детдомовское правило – добычу делят на всех поровну – въелась у неё накрепко. Шоколад ей не очень понравился – по вкусу как-то совсем на еду непохож. Зато в другой раз лейтенант принёс Танюше – букет лесных ландышей! Понятно, что и цветы ей раньше никто не дарил, но главное – у них был такой запах! И хотя больничный запах карболки и гноя он перебить не мог, но все-таки с ландышами в палате было совсем по-другому. Их запах чувствовался даже в коридоре, и медсестра, когда пришла утром с подносом шприцов и ампул, сказала с порога с улыбкой:
– А вот сейчас и узнаем – по ком же это летчик-лейтенант сохнет!
Ничего она не узнала – маленькие пучки ландышей в растворных склянках стояли по всей палате, на всех восьми тумбочках.
... Виделась Танюша с лейтенантом нечасто, но раз-другой в неделю он заходил. Они усаживались на лавочке за котельной, лейтенант доставал коробку папирос и закуривал – действуя одной рукой так ловко, как будто левая рука ему вовсе не нужна. Кстати, в самый первый раз, когда Танюша сказала, что не курит, он одобрительно кивнул: «И правильно. Я вот тоже до войны не курил. Но на фронте без этого иногда трудно. Пришлось привыкнуть. А после войны обязательно брошу». И потом всегда, прежде чем закурить, спрашивал – «Вы не возражаете?» Каждый раз, чудной такой! Он вообще был смешной, этот лейтенант – «Присаживайтесь, прошу вас!» – и ждёт, сам не садится, пока она не сядет. Раньше Танюша просто обхихикалась бы с подружками. Вот только подружек – никого не осталось. И сама Танюша – улыбалась теперь редко.
Но всё-таки лейтенант был смешной, и один раз Танюша с трудом удержалась, чтоб не рассмеяться. Это был теплый день в апреле, и окна процедурной на втором этаже были открыты. И там медсестра Дашка-Дизентерия заорала на кого-то из санитаров. Вообще-то, была эта Дашка – сержант медицинской службы Дарья Сергеевна – но все за глаза называли её Дизентерией, по причине пронзительного голоса, непременного мата и вредного характера. Так вот, заорала Дизентерия как будто прямо над ухом, и Танюша вздрогнула, а лейтенант Коваль покачал головой и сказал, что и ему тоже – к мату привыкать трудно было. «А когда женщины матерятся – это особенно огорчает...»
Вот это, правда, было очень смешно! Сколько ни билась бедная Вера Васильевна, как ни наказывала она своих чертей – всё равно, к мату им было не привыкать. Танюша и сама могла послать – кого угодно и куда угодно. И с подробностями.
Да, а вздрогнула тогда Танюша не от мата, конечно. И не потому, что боялась она Дашки-Дизентерии – ещё чего! У Танюши и у самой треугольники на петлицах имелись. А просто – как-то передергивало её от резких звуков после контузии. Потом прошло.
Как-то раз за ужином бабушка Нюра, продолжая разговор, начатый без меня, сказала деду, что Алёша тот – лейтенант Коваль – он был для Танюши как принц из сказки. А дед ответил с обычной улыбкой «Нюра, нихт йетц» и добавил ещё что-то по-немецки. Наверное, что-нибудь типа «Es ist ein weiteres Paar Ohren»...
Конечно, не был Алексей Коваль никаким принцем. Я думаю, что был он для Танюши – жителем сказочной страны «Ленинград», которую сам он называл Питер, как и Вера Васильевна. Но это я сейчас так понимаю, а тогда – ничего я тогда не понимал, только ногами под столом болтал. Но вот – запомнил почему-то.
... Они мечтали съездить в Ленинград на каникулах летом сорокового, но не получилось. А в сорок первом – Вера Васильевна твёрдо обещала, что в августе – обязательно. Они даже чемоданы новые купили, малышам один на троих, старшим – один на двоих. Зимой по вечерам Вера Васильевна рассказывала им – про Неву и гранитные набережные, про разводные мосты и дворцы, про Летний Сад и Зимнюю Канавку. Она очень хорошо рассказывала про Питер, её часто просили. И если в тот день никто не нахулиганил – она рассказывала. Иногда ещё и показывала книжку с рисунками, которые назывались странным словом «гравюра». Книжка тоже была странная – там ничего не было, кроме рисунков. Зато про каждый рисунок Вера Васильевна могла много и интересно рассказывать. А ещё Танюша видела у неё маленький альбом с фотографиями. Вера Васильевна редко его доставала, но Танюша видела его не раз и запомнила особенно одну фотографию. Там была площадь с красивым дворцом, и со смешным памятником посредине – гранитный куб и на нём – чугунный конь, вставший на дыбы, и голый мужик с уздечкой в руках. Этот мужик был совершенно голый – хорошо, хоть задницей к нам. А перед памятником стояла Вера Васильевна – молодая и очень красивая, со странным кружевным зонтиком в руках, и весело смеялась. И даже площадь эта называлось странно – Аничков Мост. Какой мост, где река-то?
... Лейтенант Коваль улыбался и объяснял, что Аничков Мост – это самый настоящий мост, просто Фонтанка – не Нева, просто значит снято так, что воду не видно. Но парапеты-то наверняка видны? Тут лейтенанту приходилось объяснять, что такое «парапет», и Танюша вспоминала, что да, были там на снимке чугунные решётки с затейливыми кружевными узорами. А лейтенант рассказывал дальше, что памятник – это не памятник, а скульптура. Какого-то знаменитого скульптора, чью фамилию Танюша повторить никак не могла. А Танюша доказывала, что нельзя взыгравшего коня вбок за уздечку тянуть, ему же больно! Ведь копытом даст – мало не покажется! А этот Скульптор-Клоп – коней вблизи вообще не видал – ни разу! Лейтенант хохотал и пытался объяснить, что «Скульптор-Клоп» – мастер композиции... Ну какая ещё композиция, блин, когда вообще нельзя так к коню подходить! Тем более – без штанов!
Лейтенант, отсмеявшись, доставал платок, вытирал слёзы и продолжал рассказывать дальше – про набережную Фонтанки, про дворец Белосельских и Потёмкинский Дом, и слушать его было так же интересно – не оторваться – как и Веру Васильевну, когда она читала сказки братьев Гримм в переводе Жуковского...
Ещё лейтенант рассказывал про Университет, тот самый, в который и Танюша мечтала поступить. То есть, нет – это Вера Васильевна мечтала. Она считала, что у Тани способности к математике и физике, и мечтала, что Танюша выучится в Университете на настоящую учительницу и вернется к ней в интернат. А сама Танюша – нет, не мечтала. Она про экзамены даже думать боялась...
Вот, а лейтенант, оказывается, как раз в Университете и учился, причём – на Физмате.
Он ещё потом и в другом большом городе жил – в Воронеже, физику там преподавал, в школе учлётов. Как так получилось, что он в Воронеж переехал из Питера – Танюша не спрашивала, не перебивала – про аэроклуб и школу учлётов слушать тоже было интересно.
Почему лейтенант Коваль вдруг бросил Университет и уехал в Воронеж, и работал там сначала в ФЗУ на заводе, а потом в школе учлётов – этого Танюша не знала, лейтенант этого не объяснял. А деду Ивану и бабушке Нюре всё и так было понятно, чего ж тут объяснять – тридцать восьмой, будь он проклят. Список минус-двенадцать. А я про тридцать восьмой не знал, и что за список минус-двенадцать – тоже. Так что ничего я не понимал, я только видел, что бабушка вытирает слезы платком. Мне хорошо видно было, она под лампой сидела.